Елена Катасонова - Бабий век — сорок лет
Двадцать минут двенадцатого, до Моховой идти минут десять, не меньше, да еще раздеться, подняться в аудиторию… Наконец их пустили.
— Что у вас? — это уже к ней, хмуро, не поднимая взора.
Даша торопливо вынула кофту.
— Удлините, пожалуйста. Сиреневым, если можно, как кантик.
— Какой еще кантик? — Дашина наивность просто из себя выводила. — Вообще нету шерсти. Сиреневым!.. В том квартале звоните…
— А юбку можно укоротить? — падая духом, спросила Даша. В голосе невесть откуда просящие тонкие нотки.
— Показывайте, — бросили ей в ответ.
Даша выложила на прилавок юбку. Приемщица растянула на пальцах ажурную вязку, подняла на бестолковую клиентку обведенные черным глаза.
— Акрил не берем, вы что, не знаете? (Да откуда же знать Даше?) — И вязка ручная.
"Торчит тут со своей папочкой, ничего в жизни не понимает, — злилась на Дашу приемщица. — Такие-то как живут, вообще непонятно, интеллигенция… Взять, что ли, ее тряпки? Ну, будет очень просить, возьму…"
— Почему ручная? — сделала попытку оказать хоть какое-то сопротивление Даша. — Фабричное производство, Италия.
— Не знаю, у них, может, есть такие машины, а у нас нету. Поезжайте на фабрику, там спросите.
— А где это?
— Измайловский парк, Ткацкая, сорок шесть.
Нет, все-таки в сфере обслуживания работают у нас садисты: поезжайте, значит, на другой конец города, постойте еще в одной очереди, попросите, уговорите… Киньте на какую-то юбку два дня жизни, кучу нервных клеток, наступите на горло собственному достоинству, самолюбию, тогда возьмут, машина откуда-то тогда появится. Можно, наверное, уговорить и приемщицу, но ни сил, ни желания, ни времени не было.
Оскорбленная Даша почти бежала по улице с такой же набитой сумкой, а ведь так надеялась, что будет пуста! На кафедре с ненавистью сунула ее в шкаф, подумав переложила кофту в сумку поменьше — придется Гале носить такую, какая есть, а юбка — пропади она пропадом! Верх от костюма можно надевать с брюками.
Пять минут до лекции. Даша закурила — пальцы дрожали так, что никак не могла чиркнуть спичкой. Надо успокоиться, кофе выпить она уже не успеет. Скорее, скорей прогнать досаду, чувство беспомощного унижения: из-за какой-то юбки так бегать, снизить (а как же!) качество лекции. "Ты родилась королевой…" — невесело усмехается в ответ на Дашино возмущение Екатерина Ивановна. Да нет же, не королевой родилась Даша, просто нормальной, без патологии. Потому что тратить жизнь на то, чтобы купить еду, одежду или там починить обувь — это же патология! Даша жаждет потратить жизнь, отпущенную ей, совсем иначе — на то, что умеет и любит делать.
Чтоб модно одеваться, нужна уйма времени, сил? В таком случае Даша готова до конца своих дней ходить в брюках и свитерах. Чтобы вкусно поесть, надо охотиться по магазинам? В таком случае ей годится студенческая столовка. Она не хочет расходовать жизнь на быт, имеет она это право? Разве для такой позиции, со всеми негативными для Даши последствиями, нужно родиться ни больше ни меньше как королевой? Ну, значит, ею она и родилась, тем более что королева много работает и на содержании у подданных не состоит…
"Все, хватит беситься. Вставай и иди читать лекцию. И попробуй только прочесть ее плохо", — приказывает себе Даша. И она встает и идет в аудиторию. Это тебе не пункт проката, не "Трикотажница": здесь Даша на своем месте, здесь она сильна и умна.
Эти шалопаи студенты совсем ошалели: весна, ничего не делают, с ума посходили. Каждый год одно и то же, каждый год на факультете к весне — как к сражению. Деканат по этажам навешивает приказы: за прогулы то-то и то-то — выговор, лишение стипендии, изгнание из храма науки навеки, казнь без права помилования. А все одно — и пропуски, и нет конспектов, блестят глаза, летят записочки, и даже на Дашиных популярных лекциях верхние ряды пустуют.
Но к экспедиции готовятся истово. Потому что экспедиция — это настоящее дело, пусть временная, да независимость. Про нее одну говорится теперь после лекций. Даша слушает, улыбается: они и представить не могут, какая их ждет гармония! Север… Светлые задумчивые ночи, гладь неподвижных озер, оранжевый костер в ночи, неторопливый окающий говор — что там юг с его шумной яркостью!
Галины друзья, как ни странно, не подвели: неожиданно позвонил Сергей и велел срочно приезжать за канами. Поехали Петро с Ронкиным, еле-еле приволокли два огромных котла, бухнули прямо в кабинет зава, на новый пушистый ковер: "Склада же нет!" Сергеич завопил, замахал руками, но комнату выделил тут же: на его любимом ковре — прокопченные котлы подозрительной какой-то конструкции и размеров невероятных!
Дали комнату, и она стала бурно наполняться вещами. Ребята как одержимые тащат и тащат — спальники, фонари, чашки, ложки, кто-то принес томик Пушкина, а к нему старую, военных времен керосинку.
— Дарья Сергеевна, так же-ш нельзя! — беспомощно басит Петро. — Нет, как хотите, а комнату я запру! Братцы, принимаю по пятницам, от шести до семи, принимаю и все записываю. Пушкина, щоб не дичали, оставим, матрац та скаженну ту керосинку — забрать. Чей матрац?
Никто из окруживших кафедру не откликнулся.
— Ты, Петь, не шуми, — неожиданно вступается за матрац интеллектуал Ронкин. — Может, и пригодится матрасик, там, ближе к лету, посмотрим. А вот чашечки с цветочками действительно ни к чему.
— Как это ни к чему? — возражает Валечка. — Если хочешь знать, красивое очень облагораживает!
Ронкин слегка ошарашен — Валечка всегда только слушательница, — и вдруг он ей улыбается, растроганно, как ребенку. Все молчат, никто не смеется над Валечкой, никто не комментирует ее определение прекрасного. Все чувствуют, что здесь любовь, и эту любовь, не сговариваясь, берегут.
Говорят, так оно и бывает. Даша почти забыла Андрея, заставила себя забыть, и тогда-то он позвонил — рано утром, издалека, еле слышно, с перерывами и гудками.
— Даша, я последний дурак, я идиот, Даша! Мне без вас плохо, совсем плохо, слышите?
Даша кивает, хотя телефон не снабжен видео.
— Все время о вас думаю! Не переставал думать! Но я улетал-прилетал, мотался по трассе, хотел приехать и все сказать, а звонить боялся — чем дальше, тем больше… А тут авария, улетал совсем внезапно… Даша, вы меня слышите?
— Слышу.
— И я решился, не могу больше! Звоню без конца, как вырываюсь в центр, но Москва закрыта. Ничего, что так рано? Вечерами закрыта Москва! Что там у вас, гололед?
— Да нет, все течет, тает.
— Что?
— Я говорю, тает уже, тепло.
Даша наконец обрела голос.
— Уф, здорово: значит, примет Москва. А у нас зацвел миндаль, деревья такие розовые, птицы поют, невозможно спать! Дашенька, я прилетаю в пять. Заеду к вам на работу, хорошо? Позвоню снизу, говорите номер.
Голос то пропадает, то возникает вновь, голос плавает по эфиру, треск и помехи все громче, но Андрей кричит, пробивается сквозь яростный треск к Даше. И вдруг — "Целую вас, Даша, целую!".
— Мама! — Даша бросается к Екатерине Ивановне. — Откуда звонок? Мамочка, что сказала телефонистка?
— Детка, я не расслышала, не разобрала. Что-то азиатское, не то Талды-Курган, не то Йошкар-Ола.
— Ой, мамка, — заливается смехом Даша. — Какая же ты смешная! Йошкар-Ола вовсе не Азия!
— Ну-ну, пусть не Азия, — соглашается Екатерина Ивановна, с улыбкой глядя на Дашу. — Это кто, тот самый, из-за кого ты так потускнела?
— Ничего я не потускнела, скажешь тоже!
— Тихо, Галю разбудишь, — посмеивается Екатерина Ивановна. — Ляг, поспи, у тебя еще целый час.
Даша ныряет под одеяло. Поспи… Какой уж тут сон! Сегодня они увидятся, подумать только — сегодня! "Целую вас, Даша, целую!" Желание, нетерпение — как ток через все тело… Пусть будет так, как он хочет, и — о господи! — как хочет она. Весна, что ли, ставит на голову пуританскую нашу мораль? Даша сгорает от страсти, и это впервые — раньше думала, просто так говорят, такие просто слова… Но она горит и сгорает! Сегодня она уснет рядом с ним, дожить бы только до вечера… Надо предупредить Свету: для Гали — она у нее, надо взять Светин свитер — белое Даше идет удивительно…
Нет, лежать теперь невозможно! Даша вскакивает, на цыпочках бежит в ванную, стоит под душем — теплые струйки бегут по пылающему лицу, — докрасна растирается махровым большим полотенцем. Тело горит огнем, а ждать еще так долго! Как же, оказывается, его не хватало, каким без него все было неполноценным! Как она дотерпела, дожила до Андрея? Даша любит сейчас весь мир, даже Васина — в третий раз придет сегодня сдавать свой длиннющий "хвост". Зачем она мучит его, зачем гоняет? Вдруг он влюблен и не может, ну просто не может учить, не может есть-пить, не в состоянии спать, вот как она сегодня? Или он вообще медленно развивается, а к третьему курсу сделает рывок — возьмет да и поумнеет? Нельзя же так: вечно ее раздражают тупицы, а ведь им не очень-то повезло в жизни.
